Владивостоку с самого начала везло на великих. Здесь жил и трудился художник и поэт мирового масштаба — Давид Бурлюк (1882—1967). О годах, которые родоначальник отечественного авангарда провел перед эмиграцией в Америку, рассказывает поэт и переводчик Александр Белых.

В старейшей библиотеке Общества изучения Амурского края на улице Петра Великого, в крайнем здании за аркой цесаревича, я обнаружил шесть номеров журнала «Творчество» за 1920 год, с июня по ноябрь. Это тонкие книжки с цветными иллюстрациями Алкснэ, Аветова, Арсова, Бурлюка, Лукашева, Любарского, Пальмова. «Журнал культуры, искусства и социального строительства» под редакцией Насимова-Чужака. Издание большевистской газеты «Красное Знамя». В годы интервенции во Владивостоке бурлила политическая и эстетическая свобода, или анархия.
В этих журналах опубликованы статьи и стихи: «Облако в штанах» Владимира Маяковского, «Рассказы ни о чём» Николая Асеева, «Вила и Леший» Велимира Хлебникова, «Солнце повесилось» Сергея Третьякова, «Обновлённые колокола» Сергея Алымова, «Искусство и революция» Александра Блока, а также статьи Ленина, Сталина, Бела Куна, Троцкого.
Давид Бурлюк представлен не только как художник-иллюстратор, но и как автор пространного очерка «Владимир Маяковский» и статьи об эволюции футуризма «От лаборатории к улице». С публикациями Давида Бурлюка выходили также альманахи «Неделя» и «Лель». Любой желающий, заплатив 50 рублей, может почитать и полистать эти и другие раритетные издания, окунуться в наэлектризованную атмосферу Владивостока 1920-х годов.
Я поискал в доступных ресурсах, однако в многочисленных биографических сведениях о «великом и ужасном» редко где упоминается Владивосток. Эта дальневосточная страница биографии «отца русского футуризма» мало освещена, мало известна. Отсутствует статья о нём в справочнике Приморского края. К счастью, Николай Асеев и Сергей Третьяков оставили воспоминания о владивостокском периоде жизни Давида Давидовича Бурлюка.
Напротив здания ДВГУ, что у Покровского парка, стоит мемориал в память о разрушенном японском буддийском храме Урадзио-хонгадзи. В 1920-е годы его настоятелем был Оота Какумин. По возвращении на родину он написал воспоминания «Рассказы о России» (1925), в которых упоминает имя Давида Бурлюка. На одной из выставок он приобрёл у художника по сходной цене картину «Цвета уральской осени», которая была написана в начале его дальневосточной одиссеи, в Уфе. На эти деньги семья Давида Бурлюка смогла перебраться в Японию.
Он написал немало картин на местные сюжеты и революционные темы. Это и «Дом Бурлюка во Владивостоке» (линогравюра), и «Купальщицы» (масло, холст), и абстрактная композиция «Глаза», и «Китайские джонки»… Он писал в разномастной стилистике — от реализма до кубизма.

…Помню, на лекциях по русской литературе на Восточном (идеологически выдержанном) факультете ДВГУ, на улице Уборевича, в то далёкое ещё советско-перестроечное время, когда имя поэта и художника Давида Бурлюка произносилось сквозь зубы, мы сидели на последней лекции, в животе «бурлюкало» от голода, а Сергей Филиппович Крившенко, известный дальневосточный литературный критик, читал:

Каждый молод молод молод
В животе чертовский голод
Так идите же за мной…
За моей спиной
Я бросаю гордый клич
Этот краткий спич!
Будем кушать камни травы
Сладость и горечь отравы
Будем лопать пустоту
Глубину и высоту
Птиц, зверей, чудовищ, рыб
Ветер, глины, соль и зыбь!..
Каждый молод молод молод
В животе чертовский голод
Все что встретим на пути
Может в пищу нам идти.

Это стихотворение от 1913 года под названием «Из Артюра Рембо». Вот откуда росли ноги русского поэтического авангарда, из «проклятой» французской поэзии, современницы Парижской Коммуны!
Искусство, как барометр, предчувствует социальные катастрофы. Однако приделал эти неуклюжие футуристические ноги к русской поэзии Давид Бурлюк по лекалам вождя итальянского футуризма Филиппо Маринетти.
Новое взрывное, космополитическое искусство с его «эстетикой максимальной экономии» и «телеграфным стилем» возымело действие на Давида Бурлюка. По мотивам «Гласных» Артюра Рембо он написал вот это стихотворение:

Звуки на а широки и просторны,
Звуки на и высоки и проворны,
Звуки на у, как пустая труба,
Звуки на о, как округлость горба,
Звуки на е, как приплюснутость мель,
Гласных семейство смеясь просмотрел.

Это напомнило мне фонетические наши упражнения по японскому языку: А, И, У, Э, О… КА, КИ, КУ, КЭ, КО…БА, БИ, БУ, БЭ, БО… Если бы кто-нибудь из посторонних услышал из-за дверей эти напевы, то мог принять их за речитатив буддийских монахов. Чем не авангардная песня?! Весь этот «футуризм», устремлённый в будущее, в то же время рвался к архаике, к первозданному, певучему и рыкающему звуку «самовитого» слова. Что-то японское было также в названии театра-кабаре «Би-Ба-Бо» на улице Светланской, 50, его директором одно время был Давид Бурлюк.
В моём окружении не водилось любителей поэзии, но стихи про молодость и про голод попадали прямо на язык. Со словами «Каждый молод молод молод/ В животе чертовский голод» студенты срывались после звонка с мест и мчались в ближайшую столовку, чтобы за три рубля слопать порцию пельменей. Недалеко от этого места, с другой     стороны сопки Орлиное Гнездо, на улице Пушкинской, рядом с фуникулёром, ещё сохранился деревянный одноэтажный домик, где жил одно время Давид Бурлюк вместе со своей семьей, тремя детьми.
Впервые он попал во Владивосток в июне 1919-го года. Первый приезд был похож на разведку боем. По пути он пропагандировал новое левое искусство, делал выставки, читал лекции среди солдат. Его выступления имели успех и давали средства для жизни. Осмотревшись во Владивостоке, провернув кое-какие финансовые дела, он вернулся в предгорья Урала. Там, под Уфой, у его жены было имение, где от ужасов гражданской войны спасалась его семья.
Сначала они бежали из голодной Москвы, теперь бежали к Тихому океану. 27 июля 1919 года семья Бурлюка — двое детей, Давид и Николай, жена и родственники — погрузилась со скарбом в теплушку. Началось долгое странствие с опасными приключениями и передрягами. Под конец пути Давид Бурлюк заболел тифом.
Они сошли с поезда на станции Никольск-Уссурийск. Все сбережения ушли на съём квартиры и лечение. И только осенью этого же года Бурлюки перебрались во Владивосток. После недолгого затишья, вызванного болезнью и безденежьем, случайная встреча с Николаем Асеевым помогла Давиду Бурлюку освоиться в артистической жизни портового города. Уже действовали литературно-художественное объединение «Творчество» и клуб «Балаганчик», сейчас это «Порто-франко».
Асеев вспоминал: «Однажды на улице я увидел широченную спину, по-дельфиньи согнутую дугой <…>, колыхающийся по тротуару человек… Широченные, жесткого сукна штаны, цветной жилет, одноглазка в недостающем глазу и — фигура фавна, столпа, отца русского футуризма врастает в землю от неожиданной встречи».
Семейство Бурлюков жило в Рабочей слободке, «за сопками». Они снимали двухэтажный особняк на северо-восточном склоне сопки Буссе (ул. Шилкинская). Именно этот дом изображён на его линогравюре. «Наскребши немного денег, — вспоминал Асеев, — он закупал краски, холст, бумагу, чай, сахар, пшено, муку и материю на рубашки детям — всего месяцев на пять и засаживался за холсты. Он писал маслом и акварелью, сепией и тушью, а его жена, Мария Никифоровна, сидела рядом, записывая диктуемые им рассказы и воспоминания. Двери его квартиры никогда не запирались. Возвращавшиеся из доков рабочие часто заходили к нему смотреть его цветистые полотна и разговаривать о них — столь странных, ярких и непохожих на Третьяковскую галерею».
Асеев, Третьяков, Пальмов, Бурлюк развернули во Владивостоке бурную артистическую деятельность с футуристическим уклоном. Они «бурлючили» и «футурили» с энтузиазмом на потеху публике. Газеты обвиняли их в безвкусице. Это не смущало творцов нового революционного искусства. Они проводили конкурсы эскизов «Улицы Владивостока», рефератов по теме «Искусство и революция», декоративных и живописных композиций на лучший театральный занавес. Выставки, салоны и поэзо-концерты устраивались на Светланской, 13, в подвальном помещении здания «Золотой Рог»… Молодые литераторы и начинающие поэты, ходили посмотреть на Бурлюка толпами, вспоминал Асеев.
Зимой 1920 года произошёл антиколчаковский мятеж, а весной против мятежников выступили японские войска. Это был сложный период. Сергей Третьяков вспоминал: «31 января 1920 года. День, когда партизаны <…> вошли во Владивосток, ставя точку колчаковщине. Спешно ладим выпуск журнала «Бирюч», где преобладают футуристические материалы… Однажды вечером 4 апреля на Тигровой горе <…> собрались мы, футуристы — Асеев, Бурлюк, Пальмов, Алымов, я. Назад шли вечером… Улицы были безлюдны. Отряды японцев спешно занимали перекрестки. Почуяв неладное, мы прибавили шагу. За спиной закричал пулемет. Сбоку другой. Ружейные выстрелы с Тигровой Горы перекликнулись с далеким Гнилым Углом… Это началось знаменитое японское наступление 4—5 апреля. <…> Все японское население Владивостока вышло на улицу торжествовать победу. Прачечники, парикмахеры, часовщики и тысячи японских проституток шли сплошной воблой по улице, дома которой были утыканы японскими флагами цвета яичницы — белое с красным диском… Притиснутые к стене толпой, мы тряслись от гнева, беспомощности и мести. Многих твердолобых советоненавистников в этот день японцы научили верности своей стране. Три дня Владивосток был без власти, и не нашлось ни одной самой оголтелой группы политических проходимцев, которая бы подхватила бросовый город в свои руки».
В конце сентября 1920, временно оставив своё семейство во Владивостоке, Бурлюк вместе с художником-футуристом Пальмовым отчалили в Японию. Вскоре туда перебралось и всё семейство Бурлюков и многие другие беженцы.
Надо сказать, что авангардная традиция худо-бедно прижилась во Владивостоке как молодёжное поэтическое явление, которое представляет объединение «Серая лошадь». Хотя никто из поэтов не декларировал своей эстетической любви к футуризму и к Бурлюку в частности, тем не менее есть повод, чтобы провести параллели между двумя историческими эпохами — начала Советской власти и её бесславным концом. Найдётся много сходного в эстетике двух поэтических эпох. Для наглядности завершу этот обзор стихотворением молодого поэта и художника Ивана Гаввы, позаимствованного из альманаха «Рыбы и птицы», составленного Татьяной Зимой:

Полосатые подмышки
Я не прячу под рубахой
Я ношу их как в Париже
Носят шпагу с алебардой

Для меня свобода мысли
То же что ночное небо
Я заоблачные выси
Продаю за кильку с хлебом

Ведь моя душа поэта
Не потерпит шутки пошлой
Просто хочется на свете
Морд счастливых чтоб побольше

Больше ничего — ни миски
Ни стакана мне не надо
Лишь пушистые подкиски
Я хочу понюхать взглядом.
Атлантики.

Давид Бурлюк родился 22 июля 1882 г. в Харьковской губернии, на хуторе Семиротовщина. Его отец, Давид Федорович Бурлюк, был агрономом в имении графа Мордвинова.
Давид учился живописи в художественных школах Казани, Одессы, Мюнхена, Парижа и Москвы. В начале сентября 1911 г. он поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, вскоре познакомился с Маяковским. Как художник Бурлюк увлекался сначала импрессионизмом, но затем под влиянием Михаила Ларионова пришел к неопримитивизму. Он стал идейным вдохновителем русского футуризма, одним из основателей группы «Гилея» и мюнхенского «Синего всадника», членом московского объединения «Бубновый валет».
В 1917 году развешивал свои картины на стенах домов согласно изданному Василием Каменским «Декрету о заборной литературе…». Он участвовал в оформлении футуристического «Кафе поэтов» в Москве, где устраивались футуристические диспуты под названием «Доители изнуренных жаб». Бурлюк одним из первых начал использовать в своих работах коллажи — вклеенные куски фанеры, шестеренки, металлические пластины. Его первая персональная выставка работ состоялась в 1917 году в Самаре. Застряв на некоторое время во Владивостоке, он бежал в Японию, затем перебрался в США. Приобрёл известность. Его выставки проходили в лучших музеях и галереях. Он много путешествовал; выставки его картин проходили в Германии и Швейцарии, Испании и Австралии. В 1939 году Бурлюк переехал в Чехословакию, затем — в Париж. В 1949—1950 годах он жил и работал в Италии. Начиная с 1930 года, в течение десятилетий, Бурлюк сам издавал журнал «Color and Rhyme» («Цвет и рифма») на английском и русском языках, со своими живописными работами, стихами, рецензиями, репродукциями футуристских произведений. Зимы с 1946 по 1963 г. он проводил в Гаване, где устраивал выставки своих картин.
Накануне Великой Отечественной войны он обратился в генконсульство СССР в Нью-Йорке с просьбой о возвращении на родину, но получил отказ. Советское правительство не пожелало принять в дар его полотно «Непобедимая Россия» — одну из лучших его работ. Его творчество было практически неизвестно в СССР, хотя работы Бурлюка есть почти во всех провинциальных музеях России, а лучшие его произведения хранятся в «Третьяковке» и Русском музее.
Увидеть родину Бурлюку и его супруге Марии Никифоровне довелось лишь в 1956 году. Спустя десять лет Бурлюк обратился к советскому постпреду при ООН и Совете безопасности Н. Федоренко с просьбой о возвращении ему некоторых ранних работ, хранящихся в музеях СССР. В обмен художник предлагал любые свои работы более позднего периода. Однако ему снова было отказано. Давид Бурлюк умер 15 января 1967 года в больнице на Лонг-Айленде. Прах его развеян над водами.