НИКОЛАЙ БЕРЕЗОВСКИЙ
Геннадий Лысенко. "Меж этим и тем сентябрём..."
Так называется одна из книг поэта Геннадия Лысенко,  увидевшая свет спустя шесть лет после его трагического   ухода из жизни.
Меж этим и тем сентябрем,
меж тою любовью и этой,
как молнии высверк,
как гром – взаимность –
попробуй исследуй.
И все же представишь на миг
себя до безгрешности юным,
как будто и впрямь уж старик,
заохаешь,
брякнув по струнам:
– Каким же я был дикарем,
каким же я был
недотепой!..
Меж этим и тем
сентябрем
такое – хоть заново топай,
И память плутает в ночи:
былое –
оно не полкам;
былое – такие ручьи
сольются –
и вот она, Волга.
А следом приснится паром,
утюжащий мятую воду, –
меж этим и тем сентябрем
со мною так много народу…
Увы, 17 сентября нынешнего года автора этих строк  вспомнили и помянули не так уж много народу. Одних уж нет, другие, несколько перефразирую общеизвестное, далече, третьим и при жизни Геннадий Лысенко  его  творчество были костью в горле. К тому же и дата рождения поэта, вынесшего самому себе приговор, как задолго до него Сергей Есенин в "Англетере”, в помещении Приморской писательской организации в уже далеком и  для нас 1978 году, не юбилейная – ровно 65 оплакал бы он в 2007-м, будь жив. "Оплакал бы”, а не отпраздновал, или отметил, хотя бы потому, – сошлюсь на признание тридцатилетнего Лысенко, – что ошибся, доживи он до такого возраста, в  своем предвиденье:
На небо навернутся слезы
величиною с виноград,
и август станет скрупулезно
готовить загодя обряд
листопадения,
а ночи
проглянут дико и светло,
как бы пугая и пророча,
что скоро кончится тепло.
Потом – снега,
потом – морозы,
но еще раньше и зазря
мне отольются чьи-то слезы
в начальных числах сентября.
Да, он наложил на себя руки 31 августа, но похоронен, как и положено по православным обрядам, на третий  день – 2 сентября, на самом заброшенном кладбище в  окрестностях Владивостока. (Тогда в последний путь провожали с оркестром, но подрядить команду духовиков в какой-нибудь военно-морской части приморского гарнизона запретила местная власть, как и надгробные речи, - самоубийца, мол, и только писатель Александр Плетнев, имя которого в ту пору было у всех на слуху, пренебрег запретом. Да и настоящий друг не мог поступить иначе.) А сказал бы Геннадий Лысенко, как Николай Рубцов: "Я умру в крещенские морозы…”, – поминался бы  теперь помнящими его в январе.
А здесь, повторю, "мне  отольются чьи –то слезы / в начальных числах сентября”,
да еще зазря, - так тонко-прозрачно и щемяще-покаянно о прощании с белым светом никто из русских поэтов не писал. И таким чистейшим и непорочным, добавлю, как и вся его поэзия, языком. А ведь в образовательном багаже Лысенко только сельская неполная и тюремные – четыре срока за хулиганство, отбывая которые и окончил среднюю, - школы. И вообще его образование  сравнимо с "университетами” Максима Горького, исключая бродяжничество, - рабочий в геофизической партии, газорезчик, маляр, сверловщик, котельщик-корпусник,
обрубщик, матрос на сейнере, кочегар, горнорабочий, наконец – должность! – завхоз с билетом члена Союза  писателей СССР в Приморской писательской организации. За это, без малейшей иронии, спасибо тогдашнему ее руководителю писателю Льву Князеву, которого, между прочим, можно считать и крестным отцом поэта Лысенко. Прозаик Александр Плетнев, ставший вместе с Геннадием открытием Иркутского семинара молодых и начинающих литераторов в 1973 году, рассказывал:
– Лет за семь-пять до этого семинара, точно не скажу, Князев, в ту пору главный редактор краевой молодежной газеты "Тихоокеанский комсомолец”, получил саморучный пакет-письмо из мест, как говорится, не столь отдаленных. А в нем школьная тетрадка не каких-то блатных стишат – поэма "Владивосток”. Прочел, поразился – и поставил з/к на первую полосу ближайшего номера.
В советский период истории России это был Поступок с  большой буквы. По-доброму участвовали в судьбе Лысенко и приморские, пусть и разнополюсные, "авторитеты” в поэзии – Илья Фаликов и Юрий Кашук. И Гена, освободившись, пошел в гору, широко печатаясь не только  в местной, но и во всесоюзной периодике. Правда, при жизни успел издать только два сборника стихов… А каким он был, если спросишь, как человек, прочти его "Совесть”…
Я прочел:
Хоть льсти, хоть плачь,
хоть сквернословь:
обласканный,
никчемный,
битый –
я чья-то первая любовь
и чья-то первая обида.
Пристрастный к Родине,
к друзьям
и в мелочах,
и в самом главном,
я весь
как маленький изъян,
на пленку снятый крупным планом.
А буквально на днях Александр Никитич показал мне  одно из писем Лысенко к нему. Приведу из него только  несколько строчек и постскриптум:
«…Я принимаю антабус. Пишу рассказ. Если получится, пришлю тебе первому. 8.01.75 года. P.S. Получил журнал "Студенческий меридиан” и  альманах "Поэзия”».
Антабус, знаю не понаслышке, никого от болезни, косящей в России не только поэтов, не спас, а получился ли рассказ у Геннадия Лысенко – не ведает и Плетнев, об упомянутых журнале и альманахе нынешнее поколение, рожденное в перестройку и выросшее в постсоветской России, может справиться в общественных читальнях – в них стихи Геннадия Лысенко, которые предельно точно оценил  упомянутый выше Илья Фаликов:
"Почти каждое стихотворение Геннадия Лысенко по преимуществу как бы одна строфа вне зависимости от  знаков препинания, пауз и количества строк. Чаще всего он предельно лаконичен. Он выговаривается на одном дыхании, сугубо монологично, словно после долгого молчания, внешне вроде бы и не видя собеседника-читателя. Тут нет ни поспешности, ни скороговорки: весь  словесный строй рассчитан на пристальное, равное собственной напряженности внимание воспринимающего, на его способность вслушиваться и в целое, и в части целого – до слова, до звука”. Пять же книг Лысенко, последняя из которых, посмертная, "Зовется любовью”, издана в Москве 10-тысячным тиражом в 1985 году, – библиографические редкости. А книги приморского поэта, без поэзии которого русскую поэзию XX века нельзя считать полной, должны бы стоять на полках книжных магазинов и библиотек в одном
ряду с сочинениями Сергея Есенина, Алексея Прасолова, Николая Рубцова…
Читая Рубцова, я вспоминаю Лысенко: "…Меж этим и тем сентябрем / со мною так много народу…”, - а вспомнив, вновь возвращаюсь к Рубцову: ”И какое может быть крушенье, / Если столько в поезде народу?” И пугаюсь: может быть! – но уже за Россию, если не сбудется пророчество Геннадия Лысенко, давно спевшего для нее песню, которую пора услышать:
Отстану,
отрину,
отпряну,
от собственных рук отобьюсь
на время,
а после нагряну,
как в Питер восставшая Русь.
Голодный,
холодный,
свободный,
поверивший в силу свою,
и песню такую спою,
которая станет народной
                                                     Журнал "Сибирские огни " 2009, №10.